[Vadson]

Протестное движение последнего времени сделало жизнь синдиката менее комфортабельной. Существенную роль тут сыграла проницательность Алексея Навального, который предложил принимать видимость за чистую монету. Весь «сурковский проект» создания политических фикций, на мой взгляд, укоренен в органическую двуликость государственного синдиката. Навальный стал требовать от воров соблюдения законности, формальный надзор над которой был им поручен. Люди типа Игнатенко ни при каких обстоятельствах не могут обнаружить своей истинной функции, то есть откинуть прочь назойливый маскарад. Кафкианский бесконечный второй процесс над Ходорковским, с сотней абсурдных томов дела и совершенно безумными показаниями псевдоэкспертов, показал, до какой степени система не может отбросить декоративный фасад правосудия. Но чем более процесс углублялся в дебри юридической симуляции, тем сильнее подвергалась коррозии видимость правосудия. Навальный использовал тот же принцип. Речь, конечно, не шла о том, чтобы принудить маску стать подлинным лицом. Это невозможно. Речь шла о том, чтобы заставить волка, изображающего съеденную им бабушку, играть роль этой бабушки с полным напряжением убогого дарования до полного его саморазоблачения. Видимость системы начинает разваливаться, если заставить ее играть с полной самоотдачей. Конец режима наступит не от переговоров, а от актерской бездарности, обнаруживающей, что король гол, что в мундире прокурора сидит браток, и даже не просто браток, а, выражаясь по-блатному, «гнида».

3. Закон и интерес

Это саморазрушение видимости, за которой прячется система, объясняется тем, что представители государства совершенно не понимают существа закона. Закон для них - способ обеспечения собственной безопасности или способ изъятия чужой собственности. В принципе, закон для них абсолютно неотделим от идеи интереса. Никакого иного понимания закона они не знают и, по-моему, не могут вообразить. Даже когда государство идет на уступки и облегчает, например, регистрацию партий, оно действует в рамках логики интересов (в данном случае, идя навстречу интересам оппозиции). Для власти и вся политическая репрезентация – это исключительно репрезентация партийных интересов.
Однако в своей сущности закон – нечто противостоящее интересам, и потому он парадоксально связан со свободой (этого персонажи, типа Чайки, никогда не постигнут). Руссо когда-то дал классическое определение различия между животным и человеком: «…природа одна управляет всеми действиями животного, тогда как человек и сам в этом участвует как свободно действующее лицо. Одно выбирает или отвергает по инстинкту, другой — актом своей свободной воли; это приводит к тому, что животное не может уклониться от предписанного ему порядка, даже если бы то было ему выгодно, человек же часто уклоняется от этого порядка себе во вред» (Трактаты, с. 54).
Это положение Руссо произвело глубокое впечатление на Канта, который построил всю свою этику на идее человеческой свободы и свободного выбора. На базе этики Кант развил философию права, в которой закон предстал как кодификация нравственного выбора. Перед тобой лакомый кусок, но закон понуждает тебя отказаться от его присвоения, кражи. Закон, таким образом, это кодификация нравственной свободы, то есть отказа от удовлетворения непосредственных «животных» интересов.
Так вот, мне кажется, что наше государство может измениться во многих сферах, прежде всего в социальной, экономической и даже политической. Оно может несколько расширить допуск иных политических сил к соревнованию. Единственно, чего оно не может сделать ни при каких обстоятельствах, это ассимилировать закон в кантовском смысле. Оно не может этого сделать не только потому, что просто не в состоянии понять смысла закона, ограничивающего аппетиты и интересы, но и потому, что ассимиляция законности означала бы ликвидацию самого синдиката как такового. Это было бы самоубийством системы.
Требования, выдвинутые на Болотной и Сахарова, - не политические и не связаны с удовлетворением интересов. Они имели исключительно нравственно-юридический характер. Иными словами, это как раз те требования, которых синдикат не может удовлетворить. Это требования к волку перестать драть овец и начать их охранять. То есть, это требование к волку стать собакой. Но именно этого-то волк не может сделать. И тут не помогут никакие переговоры. Единственное, что волк в состоянии сделать, это еще глубже натянуть на себя собачью или, может быть, даже овечью шкуру, в которой он вынужден щеголять. Я, однако, считаю, что именно невыполнимость требований протестующих – сильная, а не слабая сторона движения. Именно невозможность внутренней метаморфозы делает положение картеля чрезвычайно щекотливым. Единственной реакцией режима (кроме, конечно, террора) может быть, как мне представляется, реакция имитации, усиления симулятивной игры. Но чем активней режим мимикрирует под свою противоположность, тем больше он демонстрирует истинное лицо, тем большей коррозии подвергается (тут действует логика «сурковского проекта»).